«Земля моя глядит на меня, как сирота»: образ дома в русской драматургии
26 сентября 1903 года Антон Павлович Чехов дописал «Вишневый сад». Пьеса, замышлявшаяся комедией (впрочем, автор до конца жизни настаивал именно на этом жанровом определении), не просто стала мировым хитом, но и ввела тему потери дома в русскую драматургию. Как этот мотив звучал в оттепельной, застойной, перестроечной и современной драме, размышляет театровед Павел Руднев.
Отчуждение от родной земли
В драматургии Антона Чехова заявлена тема, которая оказалась одной из осевых в послевоенной советской и постсоветской драме. Чехов, видимо, что-то открывает с помощью нее в национальной идентичности.
В пяти его больших драмах пространство для жизни, дом, особняк, одновременно и принадлежит, и не принадлежит человеку. В одной из ремарок «Чайки» (1896) написано: «Действие происходит в усадьбе Сорина». Вот только Сорин в ней не хозяин, она узурпирована Шамраевым. Вопрос, кто истинный владелец дома, в котором живут в «Дяде Ване» (1896), становится краеугольным. Чеховские семьи неполноценны, в них всегда кого-то не хватает, это делает вопрос наследования неясным. Чеховский мир — это еще и мир без детей. Дворянские усадьбы, кроме всего прочего, еще и некому наследовать: будь спасен вишневый сад, кто будет в нем жить дальше, если все ветви Раневских неплодоносны? Прозоровская цивилизация гибельна, так как в освобожденном от нее доме «Трех сестер» (1901) будут жить Софочка и Бобочка — дети хабалки и парвеню Наташи, которые, скорее всего, прижиты на стороне. Ситуация трех сестер напоминает реальную биографию консерватора Василия Розанова, мечтавшего о семейственности, имевшего пятерых детей, никто из которых не родил своих. Очевидно, что и самого Антона Павловича мучала проблема собственной бездетности.
Велик соблазн — и таких театральных интерпретаций масса — увидеть в вишневом саде не конкретнее угодье, а… коллективную галлюцинацию. На вишневый сад одни герои смотрят как на объект недвижимости, как на то, из чего можно извлечь прибыль, другие герои видят в нем символ, аллегорию. Вишневый сад — это нечто нематериальное, невесомое, непроявленное.
Неудачливый помещик Николай Иванов в пьесе «Иванов» (1887) говорит: «Земля моя глядит на меня, как сирота». Вот это отчуждение от родной земли, возможность взглянуть на свое как на чужое, отчаливающее от тебя раз и навсегда прописаны в чеховской драме.
Отнятая реальность
Начав с натурализма, он приходит к основам театра абсурда и экзистенциализма. Чехову свойственно ощущение заброшенности, метафизического сиротства человека во вселенной, которая не является для него родной, соразмерной ему. Тут уже не человек-микрокосм вписан в макрокосм вселенной, а напротив: природа только и ждет исчезновения человека как вредоносного элемента. Вещи, окружающие человека, не присвоены ему, не обжиты.
Такое состояние чеховского драматического героя совпадает с одной из важнейших философем, сформировавших XX век. Николай Бердяев, Мартин Хайдеггер, Герберт Маркузе и Ги Дебор пишут об отнятой у человека реальности. Пишут в разное время и с разных позиций: кто-то критикует капитализм, кто-то — тоталитаризм, кто-то — медиа, кто-то — общество потребления.
Важен общий вывод: человек XX века потерял контакт с реальностью, ограблен. Ее надо разыскивать, у каждого она оказывается своей, невозможно сформировать объективное мнение, люди застревают в сетях информационных манипуляций, в «матрице»: картинка реальности, сформированная медиа, мешает разглядеть ее саму. Вот что писал Хайдеггер: «Человек только соседствует с бытием».
Дом как укрытие
В 1920–1930-е о Чехове забыли. И только оттепельная драматургия вернула чеховские интонации в современность. Тема потери дома тут была связана c переосмыслением идей коллективизма, характерного ранним годам советской власти. Горький как идеолог советского образа жизни костил «зоологический индивидуализм», в который завел общественную жизнь Серебряный век, настаивал на коллективных играх детей и требовал воспевать поэзию коллективного труда.
Оттепельная культура в виде драматургии Александра Володина, Леонида Зорина, Виктора Розова говорила уже о фатальном недостатке интимного, приватного. Первая пьеса Володина, «Фабричная девчонка» (1956) показывает опыт существования женщин в общежитии, где вся жизнь проходит на глазах других, где не привыкли охранять частное пространство. В «Пяти вечерах» (1958) дом вечером оказывается единственной территорией, всецело принадлежащей человеку, его персональной, а не общественной личине. Дом — оппозиция работе, вечер — оппозиция рабочего полдня. Без личной жизни главная героиня Тамара оказывается запуганной, замороженной, боящейся счастья женщиной.
«Здесь дом, здесь не ловят», — говорят молодожены из последней пьесы Евгения Шварца «Повесть о молодых супругах» (1957). Возвращается старомодное, консервативное понимание дома-крепости, «корабля с кремовым шторами», по Михаилу Булгакову, где все внешнее враждебно по отношению к жилищу.
Новые дачники
К 1980-м пришла «усадебная драматургия» — пьесы, действие которых разворачивается на территории дач. В пьесе Виктора Славкина «Серсо» (1979–1985) советские итээровцы (инженерно-технические работники. — Прим. ред.) обретали на дореволюционной даче чувство собственности, ковчег спасения и территорию, на которой можно спастись от течения времени, от любого гнета. Главный герой Петушок называет всю дачную компанию «переселенцами», обжившими зимовье зверей ради нахождения места, равноудаленного от всех крайностей. Загородный дачный дом оказывался красивой галлюцинацией вишневого сада с красивыми и красиво говорящими людьми, на которых не смотрели с точки зрения презренной пользы. От сада ничего не осталось, но теперь и дача, когда-то нарезанная Лопахиным, становится вишневым садиком: «Если нам не отлили колокол, значит, здесь время колокольчиков», как пел Александр Башлачев (он, кстати, был приглашен петь перед коллективом спектакля Анатолия Васильева на репетициях).
Герои тотально и несправедливо забытой пьесы Игнатия Дворецкого «Веранда в лесу» (1977), биологи, вынуждены все дальше и дальше отодвигать границы вверенного им заповедника, будучи неспособными сражаться с наступающей на природу цивилизацией.
Вишневосадская эпопея оживает в пьесе Владимира Арро «Смотрите, кто пришел!» (1981). Тут тоже есть дача, которую одни герои воспринимают как духовное наследство, другие — как материальный объект. Недвижимость, врученная в 1930-е предку нынешних жителей как привилегия для забытого уже в 1980-е советского писателя, теперь объект престижа, и на нее претендует новый хозяин. Интеллигенция беднеет, перестает быть элитой, и теперь ее ценности могут достаться новым хозяевам жизни — например, элитному парикмахеру Кингу, чей сеанс стоит как треть зарплаты обычного советского гражданина. В смене элит (духовность и идейность в эпоху застоя уступают миру комфорта) «вишневый сад» теперь просто переходящий маркер престижа.
Бесполезные, но нужные вещи
В современной русской драматургии очень остро обсуждается вопрос о потере чувства дома в ситуации вечного переезда, необходимости жить всякий день «на чемоданах». Отсутствие дома как родового гнезда и накопителя памяти является следствием социальных перегрузок, вечного движения к лучшей жизни или современной норме тотальных арендных отношений, где любое закрепление, якорь в виде собственности мнится препятствием для развития. Антрополог Маргарита Мид писала, что общество движется к идее монопоколенческой семьи, где родственники предпочитают жить, как можно раньше сепарируясь и от старших, и от младших. В этой связи любая память воспринимается как форма возмездия за беспамятство (пьесы «Ба» Юлии Тупикиной, 2014, и «Язычники» Анны Яблонской, 2010).
Одна из самых последних реинкарнаций темы «вишневого сада» — пьеса Евгения Гришковца «Собрание сочинений» (2020). Главная героиня — мать большого семейства, чьи дети выросли и разъехались. Она желает переехать из старой душной сталинки с огромными книжными шкафами в светлую современную квартиру-студию, чтобы там свободно танцевать. Дети требуют от мамы этого не делать, ведь она должна стать музейщицей — охранителем их детской памяти. Мечта женщины — отдать книги, которые она уже прочла, тому, кто в них нуждается. Книги должны работать, а не стоять, отнимая пространство.
Пьеса Евгения Гришковца, с одной стороны, говорит о перепроизводстве и насилии памяти, а с другой — о цифровой цивилизации, которая вымещает, обесценивает все красивое, но бесполезное, ненужное в конкретном обиходе.
Чеховская этика говорит о любви к бесполезному и о том, что без этого чувства человек не живет. Все бесполезное, отжившее, непрагматическое остается символом человеческого опыта, собирается в память, в идею дома-накопителя. Вишневый сад стал библиотекой.