«Родной…» Дмитрий Быков о Сергее Соловьёве, которого сегодня хоронят в Москве

«Сергей Соловьёв пользовался всеобщей любовью», – чуть было не написал я, но штука в том, что он как раз никак её не использовал, да и секрет этой любви состоял в том, что Соловьёв не извлекал из своих инициатив никакой практической выгоды.

Не дружил с властью

Один из инициаторов революции на пятом съезде Союза кинематографистов (май 1986-го), он не вышел ни в какое кинематографическое начальство и не получил в своё распоряжение никакого куска собственности этого союза. Его студия «Круг» никогда не была богата, коммерческий успех «Ассы» никогда не повторился и не конвертировался ни в какой устойчивый капитал.

Соловьёв не дружил с властью. Не поддерживал ни Ельцина, ни Путина, не торговал этой поддержкой, вообще был абсолютно бескорыстен, потому что наслаждение, которое он получал от съёмок и сочинительства, от преподавания и постановки этюдов, от кино и театра, – было значительно сильней, чем все остальные радости жизни.

Он ничем и не интересовался, кроме этого единственного занятия – выдумывания и конструирования собственных миров. Татьяна Друбич однажды в интервью сказала, что его писательский талант больше режиссёрского (и я совершенно с этим согласен). На мой вопрос, почему он не ограничился писательством, он признался: творить реальность гораздо интересней, чем описывать. Ну представьте, что Бог ограничился бы писательством! Нет, Он всё это слепил, несмотря на организационные трудности и, возможно, проблемы с финансированием…

Ни под кого не подстраивался

Кстати, первые реакции на его фильмы далеко не всегда бывали восторженными, напротив – их принимали в штыки. Повезло разве что «Ста дням после детства», там как-то не на что было раздражаться, а так-то и «Спасатель», и «Наследница по прямой», и уж точно «Избранные», и бесспорно «Асса» – причём именно со стороны андеграунда и рока – встречали поначалу весьма холодный приём. «Нежный возраст» разругал я лично, и Соловьёв не только не обиделся, но с чем-то даже соглашался. Но в них с такой силой отразилось время со всеми его наивностями, плюсами и минусами, надеждами и глупостями, что постепенно эти фильмы сами стали объектами ностальгии.

Никто уже не помнит сейчас, что тот же андеграунд Соловьёва поначалу вовсе не воспринимался. «Он был эстетически и онтологически чужой, – признавался Баширов в трезвую минуту, – а подростки не смотрели ни «Спасателя», ни «Чужую белую и рябого», потому что это было им, тогдашним, неинтересно».

Прошло время, и оказалось, что главным его выразителем был этот сейсмограф с его невероятной чуткостью, и это не был конформизм. Соловьёв ни под кого не подстраивался – просто он первым видел и фиксировал происходящее. По этой части с ним мог сравниться только его друг Абдрашитов, тоже давно не снимающий, и кажется, это сознательный выбор.

Эротичные и притом робкие семидесятые с их педагогическим новаторством и болезненно-умными, рано созревшими подростками; восьмидесятые с их брожением и предчувствием катастрофы, с их рок-клубами, сквотами и папиками, начинающими богатеть; девяностые с их эклектикой, растерянностью и жестокостью – всё промелькнуло перед нами, все побывали тут. И люди, на дух не принимавшие новые фильмы Соловьёва, начинали тосковать по ним, любовно их пересматривать – потому что в них отразилось время, а ничто не бывает для нас так драгоценно, как концентрированное прошлое.

Своих не бросал

Мне больше нравился соловьёвский соавтор по «Ста дням после детства» Александр Александров, чью юношескую повесть они вдвоём переделали в сценарий, написав поэпизодный план за полчаса на салфетках ресторана «Арагви». Александров был сначала сценаристом, потом ушёл в режиссуру, он гораздо сентиментальней и при этом жёстче Соловьёва, его истории лучше организованы, без этой волшебной соловьёвской аморфности, без его вечного бардака. Но на «Ста днях после детства» они не случайно работали вместе: их роднили подростковая бескомпромиссность, радикализм, любовь к этому нежному и трудному возрасту, из которого сами они так и не вышли (вот почему в романе с Татьяной Друбич Соловьёв всегда казался младшим – более наивным, менее решительным, хуже разбирающимся в людях, что ли).

Я встречался с Соловьёвым множество раз, как все журналисты, писавшие в девяностых о кино. Я видел главную его черту – доброту, неспособность сносить чужое унижение, готовность бросаться в бой за таланты и даже за тех, в ком талант лишь мерещился. Случайно встреченный в рюмочной на Никитской (к счастью, вновь открывшейся), он с увлечением пересказывал будущих «Одноклассников», выросших из двух страничек сценарной заявки Сони Карпуниной, сидевшей тут же, – и удивительна была щедрость, с которой он делился идеями.

На «Сити FM» он рассказывал мне об Антониони, которого увидел в последний раз уже после его инсульта, о беспомощности и печали в его взгляде и о том, что именно эта надмирная печаль и беспомощность была основным чувством его картин, а вовсе не раздражение и холод.

Соловьёв обо всем умел говорить увлекательно и заразительно – именно это сделало его отцом казахской новой волны и мастером нескольких превосходных режиссёров, воспитанных им во ВГИКе. Соловьёв действительно своих не бросал и, в отличие от Родины, совершенно этим не гордился – для него это было естественно.

Не оправился после смерти сына

Немыслимо было представить, чтобы он легко относился к судьбам родных, вечно оправдывал себя статусом творца и позволял себе высокомерие к ближнему. Он чувствовал себя виноватым за всё и перед всеми. Ну, и климат последних лет не располагал его ни к творчеству, ни к умиротворению.

Помню, как он звонил мне во время безобразной травли Ефремова и спрашивал, что можно сделать, хотел прийти в суд, но после инсульта с трудом выходил из дома. В последние годы ему вообще казалось иногда, что все было напрасно, все пошло не туда, – но в этом ощущении он был не одинок.

А самым совершенным его фильмом мне кажется «Анна Каренина», которая, по его выражению, «попала под все паровозы» – съёмки продолжались в общей сложности 10 лет, беспрерывно останавливаясь; Янковский – Каренин и Абдулов – Стива не дожили до премьеры. Эта картина глубоко личная, о страшной уязвимости мира перед внезапным безумием – безумием не только женским, не только любовным. Финальный кадр – с мальчиком, чертящим пируэты на катке – был лучшей метафорой того, чем вечно занимается искусство, пытаясь хоть чем-то защититься.

По одним скорбят, по другим плачут. Соловьёв – из вторых, из самых живых и уязвимых, из самых родных, из тех, чьи ошибки дороже чужих достижений, из тех, кто так и не выучился высокомерию. У каждого из нас есть любимые художники, но этот был – родной.