Практическая психология Вячеслава Долгачёва

О модных театральных обманках, графоманах от драматургии и счастье, которое всегда с тобой, «ЛГ» беседует с художественным руководителем Московского Нового драматического театра Вячеславом Долгачёвым.

– Вячеслав Васильевич, каково это – руководить самым удалённым от центра Москвы театром?

– Мы живём в предлагаемых обстоятельствах – от нас до МКАД 800 метров по прямой – и вполне самодостаточны. Театр расположился в бывшем ДК Метростроя в начале 70-х. Тогда считалось, что они должны быть в каждом спальном районе. Не могу сказать, что это была удачная идея. Мировая практика театральных улиц, вроде Бродвея или Олд Вик, оправданна – человек окунается в театральную атмосферу, сравнивает и выбирает, куда пойти. У нас своя публика, причём не только из окрестных кварталов. Едут с других концов Москвы, из ближайшего Подмосковья и даже из отдалённого.

– Но так было не всегда. Как удалось вернуть театр из небытия?

– Десять лет нашим театром руководил замечательный режиссёр Борис Александрович Львов-Анохин. Когда его не стало, труппа два года жила без худрука. Спектакли шли два раза в неделю, а в зале сидело два десятка зрителей. Классики правы – театр должен периодически начинать всё с начала. Я здесь двадцать два года. Половина ушла на восстановление творческих сил, и только потом постепенно стала прирастать публика.

– И вы выстроили свой «внутренний МХАТ»?

– Да, театр стал развиваться в ту сторону, куда я иду всю жизнь. Олег Николаевич Ефремов увидел «Сказки Мельпомены», поставленные мною по рассказам Чехова как диплом на последнем курсе Михаила Ивановича Царёва в Щепкинском училище (он не успел его выпустить). Ефремов взял 17 человек с этого курса во МХАТ. Спектакль пошёл на Малой сцене. А меня он позвал очередным режиссёром-постановщиком. Мне было одиннадцать, когда я увидел «Три сестры» Немировича-Данченко. Сидел в бельэтаже, чуть не падая от восторга. Когда выходил, сказал себе: я буду самым счастливым человеком, когда войду в этот театр не как зритель. Это случилось. Я был счастлив во МХАТе 10 лет. А когда Олега Николаевича не стало, понял: в театре меняется группа крови, у Олега Павловича Табакова другие задачи. И ушёл. Два года преподавал в Колумбийском университете в Нью-Йорке, а когда вернулся, принял этот театр. Понимаете, Станиславский – не эстетика, а исследование реальных законов человеческого поведения. Режиссура – это практическая психология. Этим мы и занимаемся в нашем театре. Если бы не стал режиссёром, пошёл бы учиться на психолога.

– Вы в пятом классе уже знали, кем хотите стать?

– Нет, гораздо раньше. Первый спектакль – «Гуси-лебеди» – поставил на выпускной в детском саду. Читать научился в четыре года, и воспитательницы часто сажали меня с книжкой перед группой. Однажды читал «Русалочку» и почувствовал, что владею их вниманием. Это и есть режиссура. В школе каждую весну ставил спектакль с классом. Участвовали все. Через 35 лет после окончания школы здесь у меня собрались одноклассники. Никто из них с искусством себя не связал, но наши спектакли остались радостью в их памяти.

– Чехов и Метерлинк, Розов и Бергман, Вампилов и Башевис-Зингер – как выстраиваете баланс сил в репертуаре?

– Он не связан с авторами. Ставлю то, что считаю важным именно сегодня. Попал однажды на «Двенадцатую ночь» шекспировского «Глобуса». Играли хорошо, а про что – непонятно. Полез в пьесу и понял: надо ставить. Спектаклю восемь лет, зал полон. В январе выпустили «Сильные чувства» по Ильфу и Петрову. Не самые любимые мои авторы, кстати. Меня отговаривали – водевиль, пустячок. А получилось про нас сегодняшних, хотя сюжет времён НЭПа. Билеты продаются на два месяца вперёд.

Сцена из спектакля «Сильные чувства» (артисты Н. Гришагина и И. Андреев)

– У вас в репертуаре три пьесы Островского и вот-вот появится четвёртая. Чем на сей раз удивлять будете?

– Пьесой, которую мало кто знает. Из хрестоматийного у нас только «Лес». «Богатые невесты» и «Шутники» – не самые ходовые. А теперь репетируем пьесу «Счастливый день», которую Островский написал вместе с Николаем Соловьёвым. Простая история о том, что не стоит искать счастья за тридевять земель – оно внутри тебя. И если ты сможешь понять, что именно делает тебя счастливым, то географическая точка, в который ты находишься, значения не имеет. Мысль, к которой многим стоит прислушаться.

– Думаете, поверят?

– Надеюсь. В правоте Островского я когда-то убедился в маленьком городе Валдае, куда приехал смотреть спектакль по заданию ВТО. Из конца в конец его тогда можно было пройти меньше чем за час. Один-единственный автобус, объезжавший его по замысловатому маршруту, аптека, библиотека и дом культуры. Всё. Я бродил по улицам и думал: как же тут люди живут в этом ограниченном пространстве? И вдруг увидел, как мне навстречу папа катит сына на санках и оба весело смеются, что-то обсуждая. Они вошли в дом, в окнах зажёгся свет. И я почувствовал, как им хорошо в этом маленьком, таком уютном и тёплом домике, который становится бесконечным космическим пространством, если в нём живёт счастье. Это есть и в пьесе Островского. Мы не будем «втаскивать» её в сегодняшний день. Мне интересно ставить драматурга, а не интерпретировать его.

– Сегодня это редкое качество для режиссёра.

– Драматург самодостаточен! Я в театре больше полувека и свою задачу всегда видел в том, чтобы дотянуться до автора. Одна из болезней нашего времени – драматурга лишили авторитета. Падение уровня образования, низкая культура, царящая в интернете, и как результат – каждый считает себя умнее всех, высота подлинного таланта аннулирована, а значит, и тянуться к ней незачем.

– Как думаете, почему театры стремительно утрачивают индивидуальность?

– Причина проста – коммерциализация искусства, оценка его качества по количеству проданных билетов. Это неправильно! Товстоногов считал основной задачей режиссёра – понять, почувствовать, что сегодня необходимо зрительному залу, даже если зал сам пока этого не знает. А коммерция – это когда вы точно знаете, что залу нужно, и подаёте на блюдечке с гримасой «чего изволите». Значительная часть режиссёров вынуждены работать «на кассу». Руководство культурой должно заниматься искусством, а не администрированием: если билеты не продаются – вы «плохой» театр.

– История театра знает гениальные спектакли, шедшие при полупустых залах.

– Для меня самый яркий из таких примеров – первый вариант «Вассы Железновой» Анатолия Васильева в Театре им. Станиславского. Это было лучшее из всего им сделанного. Я ходил на каждый спектакль, и каждый раз зал был практически пуст. Публика его не понимала, и прожил он недолго. Но никто не мог сказать, что спектакль плох. А следующей была «Взрослая дочь молодого человека»: переаншлаги, на люстрах висят, в проходах стоят. Толя смеялся: я делаю то же самое, только на другом материале, но никто этого не замечает. Опять сошлюсь на Георгия Александровича: наша задача – не опускаться до зрительного зала, а поднимать его до уровня сцены. А коммерциализация диктует обратное. Результат мы видим на лицах и актёров, и зрителей. Рождаются поколения, даже не представляющие, что всё может быть иначе. Для них – это театр. А я понимаю: если бы в 19 лет увидел нечто подобное, ни за что бы в режиссуру не пошёл.

– Почему сегодня так моден иммерсивный театр?

– Это – аттракцион, названный театром по ошибке. Диснейленд для взрослых – человек наблюдает не за артистами, а за собой любимым. Такие обманки возникают из-за отсутствия настоящей драматургии. Это самый сложный литературный жанр, им сегодня мало кто владеет. Остальные играют в «лего», конструируя какие-то истории. Сторителлинг тоже обманка, к искусству не имеющая никакого отношения, – это наглая графомания.

– Но графомания на пустом месте не вырастает, не так ли?

– Большинство людей плохо владеют искусством коммуникации: о себе готовы говорить часами, а слушать других не хотят и не умеют. И человек, которого в обычной жизни мало кто готов слушать, начинает строчить тексты, считая их пьесами и даже получая за них премии. Мимикрия под театр из желания быть услышанным. Само по себе такое желание нормально. Вопрос в механизме реализации. Для этого не обязательно притворяться драматургом или режиссёром. Желание поделиться своими переживаниями становится предметом искусства только в случае, если ты можешь рассказать о них так, как никто другой.

– Почему современная драматургия так старается обесценить смысл человеческой жизни?

– Думаю, это проблема личности конкретного драматурга, его взгляда на мир и людей. С пьесами сейчас действительно сложно, а вот проза появляется. Думаем над новым спектаклем по прозаическим произведениям малоизвестных современных авторов. Название уже есть: двадцать лет назад мы сделали спектакль по молодой прозе того времени – «Время рожать», а сегодня спектакль должен называться  «Время жить». Времена, как известно, не выбирают. А вот как прожить отпущенное тебе время – решаешь ты сам.

– Даже когда размыты границы между добром и злом?

– Человечество живёт циклами – разбрасываем камни, потом собираем. Видимо, ещё не все разбросали, но в обществе уже появляется понимание – пора собирать. Театр как храм – должен быть местом надежды. Должен вести человека к совершенству, а без надежды по этому пути идти невозможно.

Беседу вела
Виктория Пешкова