Археология прекрасного: «Саламбо» в Мариинском театре
Незавершенную оперу Мусоргского показали в Москве, а затем в Петербурге во всем великолепии, которого, может, и не представлял изначально сам автор. Музыкальные изыскания и реконструкция шедевра продолжались тридцать пять лет, явив в итоге не памятник, но живое и утонченное повествование.
Оперы Модеста Мусоргского пробиваются (да-да, в настоящем времени – этот процесс еще не закончен) к публике, кажется, вопреки всему: мнению цензоров и коллег композитора, неуверенности и изменчивости планов самого создателя. И, конечно, наперекор ранней смерти Модеста Петровича, едва дожившего до сорока двух лет. «Борис Годунов» и «Хованщина» входят в очень короткий список популярных в мире русских опер, но… Только «Годунов» был завершен автором – правда, в двух редакциях. Остальные шедевры, созданные для музыкального театра, пришлось «досочинять» современникам и потомкам Мусоргского. И если «Хованщины» это коснулось в минимальной степени, то «Женитьбу», «Сорочинскую ярмарку» и особенно «Саламбо» в итоге фактически воссоздали, вернув из небытия.
К «археологической» истории трагической любви карфагенской жрицы и варварского вождя Мато, случившейся еще в эпоху Пунических войн, 23-летний Мусоргский обратился под влиянием ставшего популярным одноименного романа Гюстава Флобера. Несмотря на стремление дистанцироваться от французского первоисточника (Мусоргский не только сам написал либретто, но и перенес ударение в имени главной героини с последнего на второй слог, а также использовал в тексте сочинения Василия Жуковского, Аполлона Майкова и Александра Полежаева), музыка для «Саламбо» сочинилась именно что роскошная, порой декоративная. И – узнаваемо русская. Настолько, что молодой композитор счел стилистическое несовпадение музыкального текста отдельных фрагментов с сюжетом абсолютно критическим и забросил работу над оперой. В результате архив «Саламбо» служил для Мусоргского базой, откуда при необходимости производились заимствования для других сочинений.
В нашей современности именно Валерий Гергиев стал «продюсером» несостоявшегося шедевра, положив начало сценической истории «Саламбо». В 1989 году в рамках фестиваля Мусоргского прозвучали все его пять опер, оркестровку «Саламбо» по просьбе маэстро завершил ленинградский композитор Вячеслав Наговицин, использовавший в том числе наработки самого Мусоргского, а также Николая Римского-Корсакова и Виссариона Шебалина. В 1991 году эта редакция была расширена и в таком виде представлена Кировским театром на фестивале в испанской Мериде в сохранившемся древнеримском амфитеатре – видеозапись этого спектакля с Ольгой Бородиной и Булатом Минжилкиевым в главных партиях оставалась до конца минувшего года единственным доступным публике свидетельством сценического воплощения оперы. И вот в минувшем декабре в Москве на фестивале «Наш Мусоргский. Из глубины…» состоялась премьера постановки Сергея Новикова, появившаяся на свет благодаря объединенным усилиям Большого и Мариинского театров. А в феврале прошли петербургские показы этого красивого спектакля.
Сергей Новиков эффектно заявил о себе на мариинской сцене своей прошлогодней и не менее красивой постановкой «Ариадны на Наксосе». Чуть раньше здесь же, в Мариинском, им была представлена «Лакме», также режиссер сотрудничал с «Геликон-оперой» и Королевской оперой Стокгольма, с Михайловским театром, Большим театром Беларуси, а еще с Новосибирским, Красноярским и Нижегородским театрами оперы и балета. Нынешний динамичный спектакль в первую очередь визуально запомнился жесткой сценой детского жертвоприношения Молоху, а звучание главных героев было, напротив, утонченным и порой ювелирным – вопреки бушующим страстям. В партиях Саламбо и Мато выступили Юлия Маточкина и Михаил Петренко, разговорную роль отца Саламбо – соправителя Карфагена Гамилькара Барка – исполнил народный артист России Владимир Стеклов. «Культура» задала блиц-вопросы художнику-постановщику спектакля Ростиславу Протасову:
– «Саламбо» фактически не имеет устоявшейся сценической истории. Различен ли подход художника в работе над такого рода произведением и над «шлягерной» оперой?
– Ты отталкиваешься от музыки, которая позволяет тебе фантазировать, сочинять свою собственную историю, свой собственный мир, который, наверно, подсознательно сидит в голове у каждого человека. Только нужно немного приоткрыть его. Композитор, исполнители, дирижер и оркестр – каждый по-своему вносит свои краски в эту интерпретацию и помогает погрузиться в мир иллюзий. В любом случае это легенда, это сказка, позволяющая оттолкнуться от сегодняшней жизни и уйти в прекрасные грезы любви или страдания, всегда находя выход. Потому что все, что движет людьми – это высокие чувства.
– Но вам все равно не уйти от участи первопроходца, потому что до вас над «Саламбо» никакой оперный художник не фантазировал. Какова мера ответственности? Как вы думаете: будут ли вас брать за образец или, наоборот, подвергнут критике?
– Не задумывался об этом. Работать в таком коллективе, с Валерием Гергиевым и Сергеем Новиковым... В таком соавторстве очень интересно изобретать сюжет. Скорее, зрители смогут дать оценку и решить, был я первопроходцем или же не был, а сделал то, что никому не интересно. Все делается для зрителя – но и для себя тоже, когда получаешь удовольствие от работы и вносишь свою эмоциональную окраску.
Режиссер Сергей Новиков, обратившись ко СМИ, призвал по-новому взглянуть на Мусоргского:
– Карфаген – никто не знает, как выглядел этот город, вызывавший зависть у Рима, который, одержав победу в Пунических войнах постановил снести карфагенские стены и засыпать все солью. Флобер во время создания своего романа преуспел: там много подробных указаний на архитектуру, убранство, обряды. Мусоргский тоже увлекся [этим], но члены «Могучей кучки» призвали его воплощать русскую национальную идею. И он от «Карфагена» отказался. У нас была задача попробовать восстановить, собрать это произведение в целостный спектакль. Поэтому у нас появился драматический артист-рассказчик: Владимир Стеклов своими пятью монологами склеивает действие и разрозненные музыкальные куски в одну сюжетную линию. Мы хоть и пишем, что это исполнение сцен незавершенной оперы, но по сути сделали настоящий спектакль, от начала до конца связанный с историей Саламбо.
Все, что оставил Мусоргский, мы использовали по максимуму. Больше того, даже те фрагменты, которые он писал не для «Саламбо», мы тоже подключаем. Работа была начата маэстро Гергиевым еще в 1989 году: когда он попросил Наговицина сделать целостную оркестровку, были включены романс «Ночь», симфонический фрагмент «Поражение Сеннахериба», еще ряд кусочков. И сейчас мы добавили еще один эпизод из «Бориса Годунова», который мы знаем как сцену Марины Мнишек и иезуита Рангони. В нашем случае это дуэт Саламбо и жреца Шагабарима. Если вы внимательно послушаете, то услышите, что эта музыка органично вписывается в ткань «Саламбо».
Для нас главный интерес заключается в том, чтобы пропагандировать творчество [отечественных] композиторов. Понятно, что есть безусловные шедевры – такие, как «Борис Годунов» и «Хованщина». Но раз уж у нас остались эскизы и другие фрагменты музыки Мусоргского, то интересно представить его публике как композитора-романтика. Он стеснялся показывать фрагменты оперы «Карфаген» в сообществе композиторов, где он был младшим участником. И даже не заикался об этом. Известно, что на музыкальных вечерах кучкистов ни одного фрагмента «Саламбо» так и не было исполнено. Дошла цитата, в которой он с юмором отозвался: «Хорош бы Карфаген вышел», имея ввиду, что характер его музыки очень русский. В этом сходятся и критики, и музыковеды. Он посчитал, что ему не с руки описывать далекие события Пунических войн. Но еще раз – музыка эта неожиданная во многом, чудесная и очень красивая.
Как и в любом произведении, созданном гением, каждый зритель увидит что-то свое. Но еще раз подчеркну: на Мусоргского здесь можно посмотреть совершенно с другой стороны. Я в музыкальном училище заканчивал эстрадное отделение и слышу ритм, который мы теперь знаем как босса-нова, а тогда такого определения не было, эпоха джаза еще не наступила. И видно, как Мусоргский академической группировкой пытается записать эти джазовые мысли. Это и гармонически у него слышно: в оркестре звучат джазовые гармонии, которым в Санкт-Петербурге во второй половине девятнадцатого века было неоткуда взяться. А Мусоргский их слышит, придумывает, записывает теми академическими инструментами, которые у него есть, в той академической нотации. Но мысль простирается на семьдесят пять лет вперед.
Непосредственно перед премьерой – уже звучали звонки, приглашавшие публику в зал – к прессе вышел и сам маэстро Гергиев:
– Коллектив Мариинского театра давно и, как мне кажется, очень серьезно и глубоко работает над все большим и большим постижением завершенных и незавершенных замыслов Мусоргского. В далеком 1989 году в Ленинграде, в Кировском театре прозвучали все пять опер Модеста Петровича. Готовилась к переносу из Ковент-Гардена постановка Андрея Тарковского («Бориса Годунова» – ред.), это мы сделали в 1990 году. Она была показана на весь мир, чуть ли не первая трансляция вживую из Советского Союза русской оперы. Мы поставили перед собой задачу выступать на родине Мусоргского, сегодня это Псковская область. И в Москве, и в Петербурге звучат «Женитьба» и «Саламбо». Мусоргский этот замысел не довел до конца, но мы сегодня находим возможность его исполнять, у нас полный зал. Вчера исполнение «Сорочинской ярмарки» на сцене Концертного зала убедило нас в том, что нужна новая постановка этой блестящей оперы. Необходимо уделить большое внимание тому, чтобы творчество Мусоргского знали те, кто ко времени первого фестиваля, прошедшего в 1989 году, просто еще не появились на свет. Ради этого мы стараемся делать все.
Фотографии: Михаил Вильчук/предоставлены Мариинским театром.